«В мире музыки под копирку ничего не функционирует» — дирижер и скрипач Рубен Газарян

В сегодняшнем выпуске рубрики «Прослушка» армянский дирижер и скрипач, который построил музыкальную карьеру в Германии, — Рубен Газарян.

Он 16 лет возглавлял известный камерный оркестр Европы — Württemberg Chamber Orchestra Heilbronn. Руководил в качестве приглашенного дирижера коллективами Radio-Sinfonieorchester Stuttgart des SWR, WDR-Sinfonieorchester Köln, hr-Sinfonieorchester Frankfurt, Гамбургским симфоническим оркестром и уже 4 года является главным дирижером оперного театра Альтенберг в городе Гера. В его копилке более 1 500 выступлений по всему миру.

Рубен Газарян уехал учиться за рубеж в 1992 году — после окончания консерватории остался там работать и жить. Он более 20 лет не бывал в Армении, но последние годы стал приезжать чаще — в том числе с концертами.

Мы встретились с ним здесь и побеседовали о разлуке с родиной, карьере в Германии и изменениях в Ереване спустя десятилетия.

Давайте начнем с Германии, почему и как вы там оказались? 

— Это было 31 год назад. Получилось случайно: моя сестра тогда участвовала в конкурсе в Литве, там был профессор в жюри — немец из консерватории в Лейпциге, который хотел, чтобы она поехала учиться в его класс. А она как раз только заканчивала школу им. Чайковского в Ереване.

Профессор сказал, что знает очень хорошего учителя по скрипке — я тогда был скрипач — чтобы я вместе с ней приехал. Сыграли вступительный экзамен, и меня приняли сразу в аспирантуру, хотя здесь даже не окончил консерваторию, а моя сестра начала свою учебу там.

Таким образом оказались в Германии. Первый год был очень непростой во многих отношениях.

Какие трудности возникали?

— Во-первых, нам сказали, что будет стипендия от консерватории — оказалось, что это не так. Потом — я начинал учить немецкий с нуля, было очень непросто жить в стране, языка которой ты не знаешь.

Потихоньку стал создаваться круг коллег — начал работать, через год после переезда выступил на конкурсе в оркестр, и меня приняли на место концертмейстера. Это было для нас очень важно и в финансовом плане, и для меня в профессиональном. Когда растет социальный круг, обживаешься контактами, потихоньку пускаешь корни, адаптируешься.

Я окончил аспирантуру по классу скрипки и сразу после этого перешел на дирижерское. 

Почему такой переход? Обычно выбирают один инструмент, второй, третий, четвертый, а вы сразу со скрипки на дирижирование?

— Меня интересовало дирижерство и раньше. Получилось так, что тогдашний дирижер в оркестре, в котором я был концертмейстером, преподавал в Лейпциге. Он мне сказал, что видит, как меня очень интересует происходящее в оркестре — я говорю: «Да, это действительно так». Предложил мне прийти в его класс учиться дирижировать, и я сразу согласился. 

Зачастую работу дирижера недооценивают должным образом — больше почестей отдается либо композитору, либо музыкантам. Как вы думаете, это так?

— Композиторы, особенно великие — это те, кто создал эту музыку, без которой не было бы всех остальных профессий: инструменталистов, певцов, дирижеров. Конечно, композиторы стоят в фокусе внимания. Мы, исполнители, выполняем волю тех, кто 200-300 лет назад или сегодня записали эти произведения.

Должен сказать, что дирижер, как и звездные певцы или инструменталисты, не обделен вниманием — он в течение вечера все равно стоит в середине, бросается в глаза, в фокусе. Но, конечно, когда мы аккомпанируем, например, выступает какая-нибудь звезда, знаменитая певица, больше внимания на них. 

Что привносит дирижер в композицию?

— Свою интерпретацию, видение. На бумаге ноты одни и те же, скажем симфония «А» или симфония «Б», все то же самое, но 8 дирижеров — 8 разных интерпретаций, потому что человек все равно пропускает это через себя, через свою призму, эмоциональную сферу, знания, опыт, причем не только профессиональный, но и жизненный.

Все совершенно разные личности, поэтому можно слушать одно и то же произведение, и будет ощущение, что это совершенно разные работы, хотя все пользуются одним и тем же нотным материалом. Это одна из самых интересных, позитивных сторон нашей профессии — и одновременно одна из самых тяжелых.

Почему тяжелых?

— Потому что в мире искусства, особенно музыки, нет или очень мало эталонов. В спорте один спортсмен прибежал быстрее на секунду — неважно, он хороший человек или плохой, нравится или нет, как он выглядит, — есть ясный стандарт. В искусстве этого нет, это самая прекрасная сторона и самая тяжелая, потому что на вкус и цвет товарищей нет. На одну и ту же картину смотрят 5 разных людей — один говорит, что ему вообще не нравится, можно сжечь, а другой говорит, что это шедевр.

В музыке то же самое. Про великих солистов, всемирно известных певцов, инструменталистов один может сказать, что это вообще кошмар, а другой, что это для него золотой эталон. Про дирижеров, вы даже не представляете, можете прочитать с одного концерта три разные рецензии, и все будто были на трех разных концертах, потому что отличается субъективное восприятие.

Тут дело вкуса и очень многие факторы играют роль, которые даже не всегда можно объяснить рационально. Я знаю музыкантов, которые не любят определенные произведения Бетховена или Моцарта, хотя они входят в музыкальную сокровищницу. 

Победителей здесь нет, можем так сказать?

— Да, это то, что делает искусство чем-то особенным. Например, я тоже могу пойти в кино — это тоже выдающееся искусство — и мне могут 10 человек сказать, что это гениальный фильм и я должен обязательно его увидеть. Я смотрю и думаю: «А что здесь гениального?».

Книгу написали 200 лет назад, она есть, писатель, может, мучился 25 лет над ней. Могут быть тяжелейшие съемки, но фильм есть навсегда. Каждый концерт мы должны вновь это создавать. Любой звук, который сейчас чисто физически был произведен, в следующее мгновение он уже история — его больше нет. Мы можем репетировать, но на концерте мы должны не просто это воссоздать, потому что в мире музыки под копирку ничего не функционирует. 

У вас около 900 проведенных концертов. 

— Их гораздо больше — это было с одним из оркестров. Общее число примерно 1 500 или больше. 

Невероятные цифры.  

— Цифра, которую вы назвали, это было с оркестром, которым я руководил 16 лет — это очень старый, богатый традициями Хайльброннский камерный оркестр. За эти годы мы провели столько концертов, плюс потом я еще несколько раз был там в качестве приглашенного дирижера — наверно, 950 концертов в общем. Если считать все концерты с другими оркестрами, то их, конечно, гораздо больше. 

Удивительно! Какой концерт вам запомнился больше всего?

— К счастью, я не могу назвать один конкретный концерт, потому что моментов почти абсолютного счастья, когда ты понимаешь, что сегодня было что-то особенное, не так мало.

Меня часто спрашивали, какой самый любимый композитор, я говорил, что невозможно назвать кого-то одного, потому что будет еще 20 имен, которые мне также дороги, близки. Я отказывался называть, например, Бетховена, Моцарта, Брамса, Вагнера, Рихарда Штрауса, Чайковского или кого еще угодно — они так же для меня важны. Это также, как спросить у родителя, какой ребенок любимый. 

Какой был провальный концерт? Был ли он вообще за все эти годы?

— Их было очень мало, к счастью, но были концерты, которые в силу разных обстоятельств были такими, что после них хочешь нажать на кнопку и стереть это — будто этого события не было. Настолько оставляет холодным, никак не трогает, думаешь, что просто был вечер — галочку поставили и забыли.

У дирижера бывает так, что химия никак не складывается с новым оркестром — почти у каждого это было. Знаменитые дирижеры рассказывали, что в их карьере бывало так, что они приходили к прекрасным оркестрам, первый раз вставали перед ними и никак ничего не складывалось — нет никакой химии. Бывает, познакомишься с человеком и сразу такое ощущение, что знаете друг друга 10 лет, и эта дружба на десятилетия, а бывает так, что можешь общаться, работать вместе много лет и все равно нет никакого контакта — также между дирижером и оркестром.

Вы можете сказать, какие личности повлияли на формирование того Рубена Валерьевича, который есть сейчас?

— В профессии дирижера это Герберт фон Караян, Леонард Бернстайн, Карлос Клайбер — было особое явление в дирижерском мире. Также дирижеры моего поколения имели сильное влияние.

Характер человека же формируется и играет роль в любой профессии — какие черты и качества проявляются в вашей работе?

— Мой характер сегодняшний, мое мышление, восприятие мира, поведение, общение с людьми во многом, кое в чем даже очень сильно, отличаются, к счастью, от того, каким я был 15-20-30 лет назад, когда покинул Армению. И это нормально — я много работал и дальше работаю над собой. Человек развивается, совершает ошибки, грубые, досадные, очень большие — и из этого всего постоянно я извлекал выводы.

Мне трудно говорить самому о своих чертах характера, будь то негативные или позитивные, потому что со стороны лучше видно. Но я бы сказал, конечно, что сегодня намного более зрел и спокоен, стабильный в эмоциональном, ментальном плане, чем 15-20 лет назад. Иногда вспоминаю себя 30 лет назад и думаю, какой зеленый был.

Спасибо за ответы, грех нам, конечно, не поговорить про Армению, поэтому я плавно перейду к ней. Как часто вы бываете на родине?

— Последние 4 года регулярно — несколько раз в году. До этого была очень длинная пауза — не был здесь большое 20 лет. Не получалось: дикая занятость в профессии, была семья, дети рождались. Думаешь, ладно, через год-два поедешь, потом первый, второй, третий ребенок, или это лето дико занято — все время из-за чего-то откладывалось.

Я был очень тронут, когда 4 года назад приехал на несколько дней с одним из своих детей — это было даже инкогнито, практически никто не знал, потому что я хотел побыть с ребенком на родине, показать. Я не ощущаю себя не частью Армении — это удивительно. Знаю людей, которые давно живут в диаспоре, и я тоже, но сохранилась связь.

Каждый раз, когда я здесь, это не вызывает у меня ощущения, что я в Армении гость. Я живу в другом месте, но я часть Армении. Все равно, каждый раз, когда сюда приезжаешь, появляется дополнительная энергия — не знаю, откуда, но что-то дает постоянные силы здесь. Я не знаю, было бы ли это так, если бы я жил здесь всегда. У многих музыкантов, друзей, которые регулярно сюда приезжают, абсолютно то же самое. 

Какие изменения ощущались в людях, в архитектуре?

— О людях мне трудно сказать, потому что большая, ощутимая часть людей — это те, которых я знаю давно, с которыми вырос — они частично живут в Европе, Америке, но постоянно есть связь. Ясно, что общество изменилось — это 100%, по-другому быть и не может. Но так как мой круг общения в первую очередь с людьми, с которыми мы выросли вместе, такого радикального изменения не вижу.

Что касается города, после длинной паузы, конечно, в центре очень многое изменилось, что-то вообще не узнать, новые фасады, дома. В центре есть улицы, которых тогда не было. Изменилось многое — что-то к лучшему, что-то к худшему. Вижу новые здания, безликая архитектура, которую можно встретить по всей Европе — с зеркальными стеклами, которая ничего армянского не имеет. А Ереван тот, в котором я родился и вырос, имел свое лицо, характер, идентичность, свою ДНК — его не спутаешь ни с каким другим городом. 

Можете тремя словами описать тот Ереван?

— Весь ансамбль площади Республики — этот цвет, туф. Для меня это старая улица Туманяна — там жила моя бабушка. Это зелень, деревья, которые были и которых сейчас частично нет.

Кстати, тема деревьев, зелени очень важная, потому что это легкие города, нельзя весь город застроить, закрыть каждый квадратный метр бетоном — все должно вписываться в старую, особую архитектуру. Например, в Иерусалиме есть закон, что все, что строится, должно быть покрыто определенным камнем, поэтому этот город невозможно спутать ни с чем другим — все идеально вписывается, создает один характер. В некоторых уголках Еревана смотришь и думаешь, как можно было воткнуть в этот ансамбль это инородное тело. Оно может быть объективно не уродливым, но это не то. Например, здание кинотеатра «Москва» — это тот Ереван. Наоборот, город должен развиваться, пускай будут 20-25-этажные дома или торговые центры, офисы, но нужно смотреть, чтобы это все вписывалось.

Мне бросается здесь в глаза наша сеть общественного транспорта — так нельзя. В Ереване город задыхается в пробках, автомобилях. Сеть общественного транспорта — это кровеносная система.

В Ереване столько всего поменялось, было положительное — очень много комфорта. Сфера обслуживания, например, во многом не только соответствует западным стандартам, но и кое в чем превосходит. 

В чем например? 

— Удобно, что есть много магазинов, которые открыты 24 часа.

Можно по телефону быстро договориться, к тебе придут, возьмут, заберут — повседневные, примитивные дела, химчистка или какие-то документы нужны. За день-два можно сделать паспорт.

На бытовом уровне многое здесь направлено на клиента — это теряется на Западе, часто в той же Германии. Раньше говорили, что клиент всегда прав, а сейчас это давно не так. В той же Европе есть очень негативные тренды. Или, удивительно, в тех европейских странах, которые часто считались отсталыми, у них инфраструктура гораздо лучше работает, чем в так называемых передовых странах.

Поговорим еще чуть-чуть о музыке, давайте об армянской — что вы о ней скажите? О великих наших композиторах, современной музыке. 

— Современных композиторов, к сожалению, не так хорошо знаю — сказать, что я всю нашу нынешнюю армянскую сцену знаю настолько, чтобы позволить себе давать сейчас оценки, я не могу.

О наших армянских классиках, конечно. Начнем с Комитаса. Он примерно для нас то же самое, что Бах для немцев — это святыня для нас. Наш классик это, конечно, Арам Хачатурян. У нас было много других замечательных композиторов: Эдуард Мирзоян, которого уже нет, Эдгар Оганесян, Александр Арутюнян, Тигран Мансурян. Арам Хачатурян — действительно, наш самый известный в мире большой армянский классик.

Конечно, армянская музыка мне очень близка, я вырос на ней, но также мы выросли и с русской музыкой — с тем же Чайковским, Рахманиновом, Бородиным, Римским-Корсаковым, Шостаковичем, Прокофьевым. Мы также выросли и с австро-венгерской музыкой: Бах, Моцарт, Бетховен, Брамс.

Меня в Германии в первые годы очень часто спрашивали, было мне сложно перестроиться — я смеялся. Мы же точно так же росли на этой музыке, потому что это фундамент классики — австрийский, немецкий вклад гигантский.

Армянская музыка по-другому воспринимается — она в крови, это другая близость. Тот же Комитас может трогать нас до слез, и публику в других странах тоже — я сам видел. Когда иногда играешь, люди, которые не слышали, чувствуют это на подсознательном уровне, а для нас это и подсознание, и сознание. Когда слушаешь Хачатуряна из «Спартака», «Маскарада», там есть такие гармонии, которые за душу берут. На нас это имеет все-таки другое воздействие. Как бы ни восхищались англичане, немцы, японцы, кто угодно, но для нас это все-таки другое, что-то родственное.

_{Фото: архив Рубена Газаряна}

Читайте также:

«Самый большой талант — любить человека» — джазмен Никогайос Варданян с 38-летним стажем