Участник Flat, LSD и автор музыкального подкаста Арег Арагил: прошлое, настоящее и будущее ереванской андеграунд-сцены

Мы продолжаем музыкальную рубрику «Прослушка», в рамках которой пообщались с одним из самых ярких представителей ереванской андеграундной сцены Арегом Арагилом — участником группы Flat, LSD, автором музыкального подкаста Փնթի Խողովակ. Он запечатлел все этапы развития локального «подполья», начиная с середины нулевых: какие коллективы появлялись, исчезали и как люди воспринимали новые течения в музыке.

Читайте большой диалог о творческом пути, тусовках, группах, и, конечно, переменах — получилось не столько интервью, сколько исследование индустрии через призму личного опыта героя.

Поговорим обо всем: о музыке, тебе. Мне интересно узнать о твоем пути как творческой личности. Как тебе удается совмещать работу бухгалтера и музыканта? 

— Начну с конца. Как я совмещаю? Это, скорее, дополнение к той личности, которая сформировалась во мне. С самого детства мне нравилось играть персонажей. Я сам снимал воображаемые фильмы, но без техники — я был одновременно и режиссер, и актер. Я очень сильно любил кино. После того, как закончил университет, я хотел уехать в путешествие, но мне сделали операцию. Я бывший спортсмен — у меня много травм. И когда я бросил спорт, все эти травмы дали о себе знать. После операции мне было трудно ходить, и я забросил идею путешествий — начал работать в банке. 

Из-за этого сухого бюрократического мира у меня возник сильный вакуум внутри. Это 2007 год, когда я наиболее интенсивно начал заниматься музыкой, группой, потому что я нуждался в этом. Очень много лет у меня не было никаких амбиций, я просто страстно этим занимался, чтобы не сойти с ума, и это помогало — это была такая арт-терапия, которая за многие годы стала частью меня. Я никогда не считал себя музыкантом, но сейчас мне практически 39, и я понимаю, что большую часть жизни занимался музыкой. И не могу отрицать тот факт, что уже сформировался как музыкальный авантюрист. У меня было много попыток бросить музыку, но каждый раз я возвращался, потому что больше толком не знал, как отдыхать, развлекаться. Это не просто музыка, это образ мышления — ты теряешь контроль и уходишь в непонятные путешествия, которые съедают все остальные хобби, личную жизнь.

Как я начал? По-моему, в 17 лет я очень сильно влюбился… В подростковом возрасте у меня была депрессия, отстранившая меня от нормального развития. Я был более закрытый в эмоциональном смысле. Когда я влюбился, я начал все это из себя выплескивать слишком утрированно-романтично. Конечно, это была неудачная влюбленность, которая сильно повлияла на меня тогда. Эта девушка была на армянских рок-тусовках, и я всегда был где-то рядом, но просто слушал — мне не было интересно. Люди там считали, что они другие, а для меня все были другие.

Поначалу я тусовался с хиппи, панками и блэк-металлистами, но потом они все собирались в одной компании. Помню, в последних классах меня звали психом, потому что я особо ни с кем не общался, но активно занимался спортом. Думаю, это просто был взрыв — я быстро влился в эту тусовку, и, на самом деле, начал интересовать не музыкой, а именно людьми. Армянская рок-сцена тогда для меня выглядела очень пуританской: нашей группе запрещали играть в клубах, потому что постоянно были драки на сцене, кто-то курил на сцене, или я прыгал и катался по сцене. Это все эпатаж, который был мещанскими рокерами воспринят очень плохо. Но зато я нашел друзей в Тбилиси, и мы начали ездить играть туда. Публика там была более расположена к эпатажу.

Где было круче тогда: в Ереване или в Тбилиси? 

— Все эти годы, по моему, было в Тбилиси…  

Вот за эти годы, то есть начиная с нулевых и до настоящего момента?

— Насчет нулевых не знаю, но начиная с 2006-2007 года там всегда было круче. У меня до сих пор там друзья — мы ездили друг к другу, они там играли, мы там играли. Вообще, музыкальная сцена очень быстро развилась. Мы ездили туда в 2007 году, нас пригласили Kung-Fu Junkie, они уже выступали со стационарными компьютерами, играли то, что мы начали играть через 10 лет. 

Они были прогрессивнее? 

— Они были прогрессивнее, и, кстати, та музыка, которую они играли, очень быстро стала популярной в Тбилиси, а в Ереване нас до сих пор не пускали на концерты. Я не думаю, что именно мои эпатажные выступления были проблемой. На самом деле, та музыка, которую мы играли, была не очень стандартной, не очень понятной. Я помню, в 2016 ко мне подходили люди и говорили: «Ты знаешь, я слышал вашу музыку, но я только недавно понял, что вы играете». Люди просто не слышали психоделику, какой-то экспериментальный нойз. Это все была интуитивность, если кто-то подходили спрашивал: «Что вы делаете?», я не мог объяснить.

То есть это было наитие, или вы в любом случае что-то слушали, вдохновлялись, пытались повторить? 

— Я думаю, повлияло то, что мы слушали очень разную музыку. Была такая группа Flat. Кстати, очень важная — она была в начале нулевых, играла панк и каверы «Гражданской обороны». Они начало моей группы LSD, потому что я играл там, мои друзья играли там. В какой-то момент мы все услышали Sonic Youth…

Sonic Youth — это одна из моих самых любимых групп. Каково это было услышать их тогда в нулевые?

— Мы охреневали… Вот первое впечатление, которое я помню. А потом я послушал Sonic Youth в уже более зрелом возрасте. Конечно, я охуевал от Sonic Youth — это точно. Я купил MP3 диск со всеми альбомами, где… 

Все напихано под завязку… 

— Да, я слушал их альбомами. Помню, мы пошли к какому-то чуваку, который не выходил из дома, какие-то видео монтировал, и он почему-то нам показывал концерт Metallica 80-х в Москве…

В Тушино в 1991 году был фестиваль.

— Да-да, мы смотрели, прикалывались, ржали, как выглядели тогда чуваки, очень похожие на наших в этих косухах. И мы убедили его, чтобы он поставил диск Sonic Youth, и так охуевали, думали, что мы под кайфом. Просто купили вино и лежали у него на кроватях. The Stooges, потом Sonic Youth и The Velvet Underground. 

Три группы, которые сформировали твой музыкальный стиль?

— Да-да, и «Гражданская оборона».

Четыре. 

— «Гражданская оборона» — скорее, когда я играл в группе Flat, тогда мы снимали все эти аккорды. До того, как появился более-менее нормальный интернет — в Армении где-то в году 2009-2010.

Это круто, Sonic Youth, «Гражданская оборона», The Stooges, The Velvet Underground.

— Joy Division потом да, тоже.

Круто!

— Да, это точно повлияло, и я каждую эту группу находил — ел ее. Только Sonic Youth съела меня.

Почему? Почему Joy Division — нет, а они — да?

— Так они проще… Я перепил, переел, переспал, и все закончилось. Я все пропускаю через себя как актер, не как музыкант, поэтому я не считаю себя музыкантом. У меня было время, когда я пытался снимать аккорды Боуи, но получались совершенно другие песни, вообще непохожие, потому что у меня было другое музыкальное восприятие. Наверное, это такая фишка, я слушал: «Вау, я хочу это сделать». Делал, но получалось совершенно другое. Я понимал, что играю интуитивно, ассоциативно, а не то, что слышу. С Sonic Youth так не получилось.

А «Гражданскую оборону» я снимал, потому что это тоже меня съедало, я начал снимать аккорды, играть, и я так сорвал голос, пытаясь петь как Летов, и в какой-то момент у меня получилось. И делали, конечно, каверы на I’m Waiting for the Man, потому что его было просто играть, а потом все это превращалось в Heroin — The Velvet Underground. На Joy Division мы сделали один кавер — я был басистом, и мне было сложно играть и петь одновременно. А потом я забросил бас, начал просто притворяться, что я певец, то есть делать перформанс.

То есть музыкальные инструменты — это не про тебя? 

— Не, инструмент — это я. Я отношусь к этому как перформер.

Ты воспринимал себя как призму всего происходящего. А было ли такое: «Блин хочу гитару» или «Я хочу играть на барабанах — это круто»? 

— Да, я всегда хотел играть на барабанах, гитара всегда была дома, и я как раз любил ту девушку, которая была балериной и пела — в общем, человек искусства. Я тоже начал… Я даже писал на французском ей стихи. Я ей позвонил: «Смотри, я написал песню». Я не умел играть, просто снимал пару нот и начинал придумывать, а она сказала: «Это не музыка». Я положил трубку, и после этого особо ничего и не изменилось, я так и играл. Сейчас я могу взять гитару, сумбурно начать играть и петь.

Так я начал играть на гитаре, потом был Цой. Я не знаю, почему он так нравится всем подросткам. Но мне тоже, именно тогда в 90-е, был у меня период «киномании» недолго, несколько лет может, но это все затмила «Гражданская оборона», и мне очень начал нравится панк. Знаешь, может это из-за возраста, а может и не только, потому что тут закрытое шовинистическое общество. Я все хотел послать на хуй, все это залить бензином и сжечь. Панк — это про выход, про фрустрацию негативной энергии. 

Давай топ-3 панк-рок группы для тебя.

— Но я давно панк не слушаю.

Из того, что ты слушал в молодости и думал: «Это звучит круто».

— Не знаю, все говорят The Ramones. Меня они никогда не вставляли. Кстати, есть группа The Dead Kennedy’s, и у них по-моему System of a Down спиздили несколько песен, этот так, к слову. После того, как я открыл для себя Джи-Джи Аллина, панк закончился. 

Нулевые — диски, как вы их выискивали? Это был поиск сокровищ или был тот самый чувак, у которого можно было найти все?

— Был тот самый магазинчик, назывался «Орфей» на ул. Абовян. Был в центре, самый основной, и там, конечно, всякая хуйня была типа «Руки Вверх», Децла, Эминема. Но иногда можно было найти и King Crimson, INXS, Talking Heads.

«Орфей» работал так: они принимали заказы, и когда привозили попсу, они могли зацепить что-то из андеграунда. Были диск-шопы, но нужно было там искать, спрашивать, слушать, потому что иногда ты чувствуешь по обложке, что это классная группа, но не факт. Очень много пиратского. Помню, я покупал Sonic Youth, потом чувак такой: «А что это?». Там было написано: «Американский андеграунд», то есть они не знали даже, что написать на коробке.

Как появилась группа LSD?

— Откуда все это появлялось… Это было влияние очень многих музыкантов, с которыми мы играли. Когда нам было по 20, мы играли с чуваком — он, на самом деле, основатель LSD. Ему было 40, где-то вдвое старше нас был, он жил очень интересной жизнью: он был открытый гей, путешествовал, 10 лет бегал от армии, алкоголик, и очень сильно подпитывал психоделическое, экспериментальное начало. Я помню, как он взял мою гитару, оставил только 4 струны — оказалось, он настроил это под виолончель или что-то в этом роде. Одним пальцем сыграл инди-гранж — вот так мы начали репетировать. Но потом ушел, алкашня — все это долго не держится.

Мы взрослели, ему не очень интересно было с нами — уходил, приходил. Все время наши друзья, друзья друзей, иностранцы часто играли у нас. Мы закончили в конце 2008, потом в сентябре 2009 начали играть снова, и к нам присоединился чувак из Шотландии — он играл на барабанах, он вообще не умел играть, он их разбивал. Нам это нравилось, и мы придумывали под него песни.

На самом деле, иностранное влияние было очень сильным. Все знали, если какой-то иностранец-волонтер приехал в Армению и хочет играть, он мог прийти к нам попиздеть. Это была такая открытая лаборатория, буквально этажом ниже — сейчас там живут мои родители. В общем, мы русхуячили ту квартиру, рисовали на стеклах, и к нам приходили люди. У нас даже кассеты какие-то есть, на диктофон лентовый записывали, приходила какая-то алкашня, какие-то музыканты.

В какой-то момент даже барабаны стояли — соседи ненавидели меня. И это сработало, потому что одна из этих записей потом попала на конкурс. Армянские американцы переехали и сделали конкурс на best improvisation — мы записали кассеты, и под разными именами отправили. И выиграла та, что была под моим именем — песня называлась Drug Store. Выиграли 300 баксов. Это был 2006 год. Деньги я раздал, а то, что осталось мне, оставил — я был на последнем курсе, хотел бросить универ и уехать волонтерить в Польшу. Это был European Volunteer Service: приезжаешь и волонтеришь год — это было в Кракове. И я должен был ухаживать за пожилыми людьми.

Я хотел свалить отсюда — отец остановил. Он жил в Украине, вернулся в 2014 году, приехал, сказал: «Один курс остался, закончи. Если захочешь, я сам все устрою, и ты поедешь — тебя никто не держит». А я тут просто задыхался, учился сначала во Французском, потом перевелся в Русско-армянский университет (Славянский). И это была такая же хуета, ничего интересного, думал, будет покруче, но занудно. Мне не ставили зачет, потому что я ходил с бородой. Ректор говорил: «Побрейся, я тебе поставлю», но я забыл. Это смешно, я вообще не ходил в этот универ. Я хотел уехать, деньги на это были.

Расскажи самую трешовую историю из музыкальной тусовки.

— 28 декабря 2006 года. Это был день рождения моего друга Дюка, поэтому я помню. Мы все бухали, хипари с длинными волосами воняют дешевым алкоголем — короче, рок-фестиваль там был, я им помогал с организацией, у нас долгое времени не было инструментов. У нас был друг Баграт, он давал бас, а гитару не могли найти, по всем группам прошелся. В конце концов, позвонил своему учителю гитары, потому что он всегда хвастался, что всех знает, всех учил. Нашел гитару, принесли, мы вышли, они продолжали бухать, и программа очень простенькая и классная была.

Мы начали играть, и зал даже завелся. Дюк пьяненький падает, курит, ставит сигарету на колонку, этот трек заканчивается, все аплодируют. И он говорит типо не пиздите, хлопайте нормально — что-то в этом роде, такой пьяный. Вышли ведущие тусовщики-рокеры, как из кино, и начали его выгонять. Они взяли микрофон: «Вокалист ЛСД пьян, и должен уйти», а мы все продолжаем играть. Я подхожу и кричу: «Валите нахуй, у нас еще 2 песни», вокалист приходит кусает его в щеку. У нас хуевый был барабанщик, сразу испугался и ушел — я понимал, что ритма нет. Кто-то ко мне подходит: «Ваш вокалист поставил свою сигарету на колонку». «А куда ему еще ставить» — я говорю. Выхожу за сцену с этими организаторами, кричу, что не дали доиграть, и всех посылаю, матом крою, а там интервью у кого-то берут. Я был очень злой, почему вы должны решать, как мы должны выступать.

Это еще не все, это было в Hard Rock Cafe — все выходят в какой-то момент во двор, и какие-то очень крутые силовые субъекты приходят. В общем, кто-то что-то сказал, никто не понимает, кто с кем, и выходят эти бычары человек 30 на лед — там улицу просто закрыли. Вышли владельцы этого клуба: «Пожалуйста, ребята, не делайте ничего плохого». И вся толпа не знает, кто кого бьет. Беру пацана, который бежит на меня, говорит: «Я свой», и бью его, кто-то теряет зуб.

Драка заканчиваться, все уходят, никто никого не знал толком. Я знал троих, с которыми играл, и брата кого-то из них, которого я ударил. И ко мне подходит организатор и говорит: «Вы нигде не будете выступать, пока я жив» — потом через несколько лет встретил его в отеле, работал швейцаром.

Твой подкаст, расскажи про него, как он появился, с чего все началось?

— Как раз после LSD начал его делать. Просто хотелось с кем-то говорить про старые группы, которые были, которых нет сейчас, и про новые. Попробовал пару раз, записал на камеру пилот, потом был грант. Не думал делать подкаст, хотел делать влог, потому что была камера. Придумал идею, подал заявку — мне дали аппаратуру.

Я встретился с чуваком, который снял клип на песню LSD — Գօգային (GO=GAIN). Я заработал достаточно денег, когда работал бухгалтером. Я вышел с работы, и начал вместе с ним снимать влоги. Мы сначала не понимали, как это нужно делать, получалось очень кустарно, но в какой-то момент мы нашли баланс. Но он ушел в армию, а я продолжил… В какой-то момент позвонили спонсоры, которые давали гранты, сказали: «Мы видели, что ты делаешь, давай еще раз подавай заявку». Я особо не верил, но подал, а в 2020 году случился ковид, и все это прекратилось. В 2019 мы начали снимать, а в начале 2020 все это закрылось. 
После 2018 года все думали, что будет культурная революция, что люди будут более открытыми. Я все это видел. Когда мы протестовали, никто не верил, но президент ушел — это было чудо. Такого никогда не было — как будто Армения выиграла чемпионат мира по футболу в Новый год. Вся Армения, все танцевали с неформалами, потому что их много было на баррикадах. Все поменялось, я видел, как эти брутальные парни включали армянскую музыку и танцевали. Люди из Америки писали: «Мы возвращаемся». У всех было много любви и толерантности, потом все началось скатываться.

«Полиграф», кстати, в это время открылся в 2019 году, и наш последний концерт был там. И все открылись, и все начали говорить. Я понимал, что это капля в море, но я видел, что все что-то делают — я тоже хотел быть частью этого. Было движение «420» за легализацию. Каждый год появлялась какая-то новая группа, делала пару песен и исчезала. А индустрии ведь не было, никто не выкладывал свои песни для монетизации, потому что она не работала в Армении, даже PayPal не работал — музыканты не мыслили этими категориями.

Где тусовалась молодежь в те годы? Какие из этих мест сохранились по сей день?

— Тогда мы тусовались на лестницах Ереванского университета, но это было неприлично. Мы ходили мимо педагогического, и там художники сидели и пьянствовали.

Был «Дом журналистов», который сейчас Hard Rock Cafe — там был рок-клуб. Было еще пару местечек, где устраивали рок-вечера. Во время фестиваля в рок-клубе был кошмар, начало нулевых, ничего не изменилось с 90-х. Происходили словесные потасовки, и спрашивали все кому не лень за все: за волосы, за джинсы с кедами. Тогда с ножами все ходили или бегали очень быстро. Я сам ходил с ножами, потому что это была братва, вся это криминально-тюремная логика, все друг за друга стоят. Через дворы проходить было опасно — могли просто пристать, потому что посмотрел не так, и приходилось отбиваться, особенно когда пьяный ходил ночью, были стычки. 

Получается, фестивали в «Хард-роке», где еще тусовались? Может что-то сохранилось, что сейчас можно застать в Ереване?

— Это был «Мохак», про который я рассказывал. Еще был «Монте Кристо» — диско-бар, и там собирались все неформалы, и никто не приставал, там приходили геи, была свобода выражения. Там не особо интересно, просто тусовались. Наверно, было мало денег, особо никуда не ходил. Тусовались на улице, у друзей до того, как открылись какие-то места. Мы сбегали с уроков, брали пиво, и тусовались, были дворы, улица. Помню, когда открылся «Калюмэ», «Мохак». 

Да, и у друзей, квартирники устраивали, у меня тусовались. 

Когда ты говорил про подкасты, упомянул про конфликты взглядов среди творческой молодежи. Почему они случались? 

 — Я думал, общее настроение было такое напряженное. Когда были первые фестивали в рок-клубе, там не было очереди у групп, кто первый вышел, и выигрывали всегда более брутальные команды, которые постарше. И как-то для новичков… Думаю, просто общество было закрытое.

Сейчас по-другому?

— Да, прошло 20 лет, люди стали более терпимыми.

Чем характеризовалась локальная сцена? 

— Она была дикая… 

Еще забыл, NPAK каждый год устраивал рок-фестиваль, звук был очень плохой. Там выступали все — группа девчонок называлась «Инцест», потом «Реинкарнация», потом подходили металлисты, старые рокеры. Все были там. Там как раз все встречались, все приходили со своими командами, друзьями — у них конфликты начинались, буквально бытовые. На самом деле чувствовалось, что не было толерантности. Философия все равно была разная. Те, кто был толерантными, не вписывались, и не хотели конфликтов — бесконечные разборки были. 

Сцена была дикая, они все время пытались выжить, очень мало мест было, где играть. Могли спросить про музыку: «Что вы играете, почему не играете Битлз?». Хотя были и рок-романтичные тусовки, где играли армянские песни — все было очень прилично, играли Pink Floyd. Такая романтичная музыка всем заходила. Если играл что-то другое, мог быть конфликт.

Про «Инцест» — армянские девушки-неформалки, как это выглядело?        

— Как выглядело… У меня статья была про это. Как будто бы попал в другое кино — ходишь по серости, разруха, где Вернисаж, все было разломано. И вот эта дверь NPAK скрипела, очень тяжело открывалась. Заходил внутрь — все было недостроено, света не было, темно, звук превращался в гул, и люди кружком стоят, группа не на сцене выступала, а в центре. Ты заходишь и видишь в ярких цветах лысые дечонки, кто-то в лифчиках — выглядели свежо, кинематографично, розовые гитары, но играют, конечно, херню. Все тогда херово играли. И их вокалистка поет: «Я хочу быть президентом» на армянском. Это выглядело просто охренительно, неважно, что они играли, это выглядело после мрачных, серых 90-х шокирующе в хорошем плане. Их никуда не пускали, потому что они выглядели очень остро — ни на что не похожие, не было такой другой группы.

Что ты думаешь насчет будущего местной музыкальной сцены? Какие твои прогнозы и как ты это видишь? После своего бэкграунда за столько лет. И какое развитие ты видишь сейчас в связи с наплывом релокантов, как это повлияло?

— Я рассказал про ранние нулевые и немножко про поздние нулевые — 2007, 2008 и 2009. Многое изменилось с 2010, в 2017 году очень много команд появилось. Музыка уже развилась, поменялась, старые команды начали экспериментировать. В 2018 электронная сцена очень сильно развилась. Каждые два года появлялись команды, много металла интересного, рэперы. Рок начинал уходить в какое-то непонятное направление. Он ушел в альтернативу — синт-поп, пост-панк. Появилось очень много пабов, развилась ночная жизнь.

Когда релокация началась, в Армении в целом было очень сильное разочарование, и очень много не только музыкальных, но и арт-проектов были заморожены не только из-за войны, но и из-за того, что их нельзя было продолжать делать. Все были против всех, друг друга в чем-то обвиняли.
 
Потом становилось все хуже и хуже — Азербайджан выиграл, но они до сих пор воют, это называется наказывающая война. И наш глава страны все время мутит что-то непонятное — все ушли в политику, в наркотики. Раньше в Армении не было так много наркотиков, как после революции. Еще рейв-тусовка развивалась. Когда релокация начиналась, в Армении было пассивное деградировавшее состояние — очень мало интересных команд что-то делало.

Я сам начинал в 2020-2021 делать реюнионы старых проектов, но это все заканчивалось ничем. Я со многими делаю подкасты, со всеми разговариваю сейчас, никто уже не хочет — очень сильное разочарование. И все устали ждать, когда это закончится, когда будет мир, какое-то соглашение, и все разъедутся домой. Сейчас что-то начинаешь делать, опять что-то происходит либо в стране, либо снаружи.

То, что касается релокации, конечно, это был культурный буст, в основном, городской. Все, о чем мы мечтали с нулевых до 2020, начало происходить через два года, когда всем уже было все равно — у всех было разочарование. Мы всегда хотели, чтобы русские группы тоже приезжали к нам, играли в клубах, чтобы были доступны. К нам, конечно, приезжали группы, но это было редко. То, что сейчас происходит, это буст.

Сейчас мы переписываемся с друзьями: «Пойдешь на этот фильм? — Да, может быть», а тогда, лет 5 назад, мы, может быть, и отдали палец, чтобы сходить на Гребенщикова. Вся эта тусовка, про которую я рассказывал, мечтала, нуждалась в том, чтобы это все было тогда. И может быть молодые ребята могут правильно ответить, что это для них значит.

Мне очень жаль, что я не чувствую того азарта, который чувствовал года 2-3 назад. Такое ощущение, что это временно, это не для тебя. Но реальность такова — активность со стороны релокантов. Я надеюсь, они останутся и повлияют на тех молодых ребят, у которых есть энтузиазм, которым это важно. Мне тоже это важно, но у меня инерция — я после войны хотел уехать.

У меня возникло второе дыхание в 2021, когда приняли мой проект на телевидение. Думал: «Сейчас сделаю кино», но понял, что это никому сейчас не нужно. Глядишь в светлое будущее, а у всех какой-то излом внутри. И не только у музыкантов, и у ребят, с которыми я снимал: все время уходили, не хотели, все очень эмоционально. Съемочная команда просто не хотела продолжать. Я понимаю, почему: «В стране творится такой кошмар, а мы тут снимаем». Я всегда абстрагировался, но в какой-то момент тоже попал в это состояние. Думаю, это дает очень быстрый, сильный, дикий буст, и я даже думаю, мы не привыкли к такому темпу. Это хороший буст, но знаешь, в какой-то момент это же закончится, и все уедут.

Я не думаю, что много релокантов вдаются в эти подробности, может и не надо. Приехал потусоваться, пока все там закончится. Конечно, мы тоже так думали, но все это затянулось. Очень много разных мнений, все это делается в основном для приезжих, и это нормально, ведь армяне тоже так делают — едят в другую страну, открывают свою диаспоры, там свои певцы. Ничего плохого в этом не вижу.

Все уезжают, даже релоканты приезжают в Армению, чтобы уехать в Турцию. Если фокусироваться на положительном — те, кто занимаются искусством, более интеллигентные, развитые, свободные. Я надеялся, что их не будут пиздить на улицах. Я сам был неформалом. Это такое общество, но оно очень сильно поменялось. И сейчас мы откатились назад и опять появилось: «Пидор, потому что у него пирсинг». Это все менталитет милитаризации и национализации, потому что единственная проблема, корень, почему это общество не меняется — страх армян потерять идентификацию.

^{Фото: из архива Арега Арагила}

Читайте также:
• «Музыка для нас образ жизни» — армянская регги-ска группа Puzzlny